– Так вот, – продолжала она. – Все это пребывало во мне, о чем я и не подозревала. И еще была маска, ко­торая упала сегодня, когда я была на сцене. Ты заметил что-нибудь особенное?

– Конечно. От тебя исходил какой-то особый свет.

– Это – харизма: божественная сила, которая про­является в мужчине и в женщине. Сверхъестественное могущество, которое никому не надо демонстрировать, ибо оно пробивает даже самых бесчувственных. Но проявляется оно лишь после того, как мы останемся нагими, умрем для мира и воскреснем для самих себя. Вчера вечером я умерла. Сегодня, выйдя на сцену, увидела, что в точности осуществляю свой выбор, и воз­родилась из пепла.

Ибо я всегда пыталась быть собой, пыталась, да не могла. Всегда хотела производить впечатление на окру­жающих, вела умные разговоры, не огорчала родителей и в то же время – шла на любые ухищрения, чтобы суметь делать то, что нравится. Я всегда торила себе путь с кровью, со слезами, напрягая всю силу воли, – а вчера поняла, что поступала неправильно. Моей меч­те ничего этого не нужно: она требует лишь, чтобы я предалась ей, а если покажется, что страдаю, – стисну­ла зубы. Потому что страдание пройдет.

– К чему ты все это говоришь мне?

– Погоди. Проходя тем путем, где страдание кажет­ся единственным правилом, я боролась. За то, что ника­кой борьбы не стоит. Это же как любовь: либо она есть, либо нет, и тогда никакой силой ее не пробудить.

Мы можем притвориться, что любим. Можем при­выкнуть друг к другу. Можем испытывать дружеские, родственные чувства, быть во всем заодно, создать семью, каждую ночь заниматься сексом и даже полу­чать наслаждение, и все равно – постоянно ощущать какое-то зияние, пустоту, нехватку чего-то очень важного. Так во имя чего я изучала все тонкости от­ношений между мужчиной и женщиной, зачем билась за то, что не стоит таких усилий?.. В том числе – и за тебя.

И сегодня, когда мы занимались любовью, когда я выкладывалась полностью и чувствовала, что и ты ста­раешься изо всех сил, я вдруг поняла, что старания эти мне больше не интересны. Я проведу с тобой ночь, а утром уйду. Мое таинство – театр, там я смогу выра­зить и развить то, что хочу.

Я чувствовал жгучее раскаянье – за то, что отпра­вился в Трансильванию и там столкнулся с женщиной, вполне способной разрушить мою жизнь, что собрал первую «группу», что в ресторане признался в любви. В эту минуту я ненавидел Афину.

– Знаю, что ты сейчас думаешь, – произнесла Ан­дреа. – Что твоя подруга основательно промыла мне мозги. Но ты ошибаешься.

– Я – мужчина, хоть сегодня в постели вел себя как женщина. Я – представитель вымирающего племени, потому что редко встречаю таких, как я. Немногие бы пошли на такой риск.

– Не сомневаюсь, и это лишь усиливает мое восхи­щение. Но неужели ты не спросишь меня, кто я такая, чего хочу, чего домогаюсь?

Я спросил.

– Хочу сразу всего. Хочу зверства и нежности. Хочу тревожить соседей, а потом пытаться успокоить их. И женщины в постели мне не нужны. Нужны мужчины, настоящие мужчины – такие, как ты, например. Пусть любят меня или пользуются мной, это не имеет значе­ния – моя любовь больше этого. Хочу любить свобод­но и позволять всем, кто вокруг, вести себя так же.

И наконец: я говорила с Афиной только о тех про­стых вещах, которые высвобождают подавленную энер­гию. Это – секс, например. А можно просто идти, по улице, повторяя: «Я – здесь и сейчас». Ничего особен­ного у нас с ней не было, никаких тайных ритуалов… Более или менее необычно в нашей встрече было лишь то, что обе мы были голые. Отныне мы будем видеться с нею по понедельникам, и если мне захочется что-ни­будь сказать, я сделаю это лишь после сеанса, ибо вовсе не набиваюсь ей в подруги.

И точно так же она, когда захочет пооткровенничать, отправится в Шотландию к этой своей Эдде, которую, судя по всему, ты тоже знаешь, хоть никогда про нее не рассказывал мне.

– Да я ее и не помню!

Я почувствовал – Андреа понемногу успокаивает­ся. Она сварила кофе, и мы выпили по чашке. Вновь стала улыбаться, в подробностях расспрашивать о моем повышении, сказала, что ее беспокоят эти сборища по понедельникам, потому что утром узнала, что друзья друзей собираются привести своих друзей, а помеще­ние – небольшое. С неимоверным трудом мне удалось притвориться, что все это было всего лишь приступом ревности, нервным срывом или проявлением предмен­струального синдрома.

Я обнял ее, она прижалась к моему плечу, и, несмо­тря на усталость, я дождался, когда она уснет. Мне ни­чего не снилось в ту ночь, и никакие предчувствия меня не томили.

А когда проснулся утром, увидел – вещей ее нет, ключ лежит на столе, прощальной записки не оставлено.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Не счесть историй о ведь­мах и феях, о сверхъестественных способностях и па­ранормальных явлениях, о детях, одержимых злыми духами. Не счесть фильмов, где показаны обряды и ритуалы, где звучат заклинания, где мелькают мечи и пентаграммы. Ну и ладно, пусть работает воображение, пусть эти этапы будут пройдены, а тот, кто пройдет че­рез них и не даст себя обмануть, в конце концов непре­менно вступит в контакт с Традицией.

А истинная Традиция такова: учитель никогда не го­ворит ученику, что тот должен делать. Они всего лишь попутчики, испытывающие одно и то же сложное чув­ство «отстранения» при виде постоянно меняющихся впечатлений, раздвигающихся горизонтов, закрываю­щихся дверей, рек, которые иногда, кажется, перереза­ют дорогу. Только не всегда их надо переплывать – по­рою можно двинуться и по течению.

Между учителем и учеником одно отличие: первый боится чуть меньше, чем второй. И когда они садятся за стол или к костру, чтобы поговорить, более опытный предлагает: «Почему бы не сделать так и так?» Он ни­когда не скажет: «Иди туда-то и придешь туда, куда я пришел», ибо знает – нет двух схожих дорог, нет двух одинаковых судеб.

Настоящий учитель пробуждает в ученике смелость нарушить равновесие его мира, хотя он и сам опасает­ся того, что уже повстречал на своем пути, и еще боль­ше – того, что ждет за первым поворотом.

Когда-то в пылу воодушевления, столь присущего юности, я, едва окончив медицинский факультет, отпра­вилась в Румынию в надежде помочь ближнему. Все это происходило в рамках какой-то правительственной про­граммы. Чемоданы мои были набиты медикаментами, а голова – благороднейшими представлениями о том, как нужно вести себя людям, что необходимо для счастья, ка­кие мечты следует лелеять в душе, не давая им угаснуть, и как именно должны развиваться отношения между людь­ми. Я прилетела в Бухарест – столицу страны, которой правил кровавый маньяк, – а оттуда отправилась в Тран­сильванию проводить массовую вакцинацию жителей.

Где мне было понимать тогда, что я была лишь пеш­кой в замысловатой шахматной партии, что невидимые руки манипулировали мною и моими идеалами, а вы­сокие и благородные побуждения имели низменную подоплеку. Гуманизм объяснялся очень просто – укре­пить правительство, возглавляемое сыном диктатора, и проникнуть на рынок оружия, где безраздельно господ­ствовал Советский Союз.

Благие намерения разлетелись в пыль, когда я ста­ла замечать, что вакцины просто-напросто не хватает, а в регионе свирепствуют другие болезни. Одну за другой я слала просьбы о помощи, но помощи не получала – мне отвечали, что меня не должно бес­покоить ничего, кроме моих непосредственных обя­занностей.

В постоянном чувстве беспомощности, кипя от воз­мущения, я видела вблизи ужасающую нищету и могла бы сделать многое, если бы мне прислали хоть немного денег, – но результаты не интересовали никого. Бри­танское правительство хотело только статей в газетах, после чего можно было сказать избирателям, что оно направляет гуманитарные миссии в различные точки земного шара. Намерения у них были самые добрые, но, разумеется, – не в ущерб экспорту оружия.

В отчаянье и недоумении – что же это за чертов мир? – я ушла в заснеженный лес, изрыгая хулу на Господа, так несправедливо устроившего все. И ког­да присела у подножья дуба, ко мне приблизился мой хранитель. Сказал, что замерзну, а я ответила, что, как медик, знаю пределы человеческой выносливости и, по­чувствовав, что приближаюсь к ним, вернусь в лагерь. Спросила, что он делает здесь?