Как много людей хотели бы прочесть эти вот книги, но не могут купить их, потому что нет денег. А ты держишь у себя эту застоявшуюся энергию, потому что хочешь произ­вести впечатление на своих гостей. Или потому, что не ве­ришь, что чему-то научился благодаря им, и думаешь, что тебе придется вновь рыться в них, ища нужные сведения.

Она говорила со мной жестко, но – странное дело! – меня это завораживало.

– Так ты считаешь, что мне не нужна библиотека?

– Я считаю, что книги надо читать, а не хранить под спудом. Знаешь что? Давай раздадим большую часть людям, которые встретятся нам на пути в ресторан. Или для тебя это чересчур смелая идея?

– Да нет, просто они не поместятся в мою машину.

– Наймем грузовик.

– В этом случае наш ужин отложится на неопреде­ленное время. И потом, ты ведь пришла, чтобы побо­роть свою неуверенность, а не затем, чтобы решать, что мне делать с моими книгами. Без них я будто голый.

– Ты хотел сказать – невеждой.

– Еще правильней было бы назвать меня «некуль­турным».

– Значит, твоя культура – не в сердце, а на книж­ных полках.

Ну, хватит, подумал я. Позвонил в ресторан, заказал столик, сообщил, что мы придем через четверть часа. Афина явно хотела отсрочить то, за чем она явилась сюда, – глубочайшая неуверенность в себе заставляла ее нападать на меня вместо того, чтобы всматриваться в глубину собственной души. Ей нужен был мужчина рядом, и – как знать? – используя извечные женские уловки, она проверяла, как далеко я смогу зайти и готов ли сделать ради нее что-нибудь.

Всякий раз, как я бывал в ее обществе, мое существо­вание казалось мне оправданным. Может быть, она хоте­ла услышать это от меня? Ладно, еще будет время сказать это за ужином. Я был готов едва ли не на все – даже расстаться с моей тогдашней возлюбленной, – но, разуме­ется, не к тому, чтобы раздавать мои книги на улице.

В такси мы снова заговорили о предполагаемых за­нятиях с актерами, хотя мне хотелось бы – о любви, и тема эта представлялась мне куда важней Маркса, Юнга, лейбористской партии или тех проблем, с которыми я каждый день сталкивался в редакциях.

– Тревожиться тебе не о чем, – сказал я, едва пере­силивая желание взять Афину за руку. – Все будет хо­рошо. Говори о каллиграфии. Говори о танце. О том, что ты знаешь.

– Если следовать твоему совету, я никогда не обнару­жу того, что не знаю. Когда я стану перед ними, я должна буду сделать так, чтобы мой разум молчал, а говорило сердце. Но ведь это – впервые, и потому мне страшно.

– Хочешь, я пойду с тобой?

Она согласилась. Мы вошли в ресторан, заказали вина, начали пить. Я – чтобы набраться смелости и заговорить о любви, которая, как мне казалось, переполняет меня, хоть я и сознавал, что это нелепость – любить человека, толком его не зная. Афина – потому что должна была го­ворить о том, чего не знала, и хотела преодолеть страх.

На втором бокале я почти физически ощутил, как напряжены ее нервы. Взял ее за руку, но Афина мягко высвободилась.

– Я не могу бояться.

– Еще как можешь! Сколько раз я испытывал страх! И все равно – когда надо было, шел вперед, отвечал на любой вызов.

Я и сам был взвинчен и взволнован. Снова наполнил бокалы. Официант ежеминутно подходил справиться, что мы будем есть, а я всякий раз отвечал, что заказ сде­лаем попозже.

Путано и сбивчиво я говорил обо всем, что приходило в голову, Афина вежливо слушала, но было видно– она пребывает где-то очень далеко, в темной вселенной, на­селенной призраками и фантазмами. Потом вдруг снова рассказала о женщине из Шотландии и о ее советах. Я усо­мнился в том, можно ли учить тому, чего не знаешь сам.

– Разве тебя кто-нибудь учил любить? – был ее ответ. Неужели она читает мои мысли?

– Нет, не учил. Но ты, как и всякий человек, оказал­ся способен постичь эту науку. Как? Да никак. Ты пове­рил. Поверил и, следовательно, полюбил.

– Афина…

Я запнулся, но все же сумел окончить фразу, хоть и собирался произнести нечто совсем иное.

– …наверно, пора выбрать, что мы будем есть.

Я понял, что еще не готов говорить о том, что пере­ворачивало мне душу. Подозвал официанта, заказал всякой всячины – чем дольше будем мы ужинать, тем лучше – и еще одну бутылку вина.

– Какой ты странный… Ты что – обиделся на мои слова о ненужности книг? Поступай, как знаешь, я не собираюсь менять твой мир.

За несколько секунд до этого я как раз подумал об этом.

– Афина, мне нужно поговорить о том, что было в том баре в Сибиу, помнишь? Звучала цыганская музыка…

– Не в баре, а в ресторане.

– Ну да. Сегодня мы говорим о книгах, которые ска­пливаются и занимают место. Может быть, ты и права. Есть нечто такое, чем я хочу поделиться с той минуты, как увидел тебя в танце… С каждым днем это «нечто» становится все тяжелее.

– Не понимаю, о чем ты.

– Отлично понимаешь. Я говорю о любви, которую всеми силами пытаюсь уничтожить – раньше, чем она проявится. Мне хотелось бы, чтобы ты приняла ее; это то немногое, что есть во мне от меня самого и чем я не обладаю. Она не вся принадлежит тебе, потому что в моей жизни есть и другой человек. Но я был бы счаст­лив, если бы ты могла как-то принять ее.

Твой соотечественник, арабский поэт Халиль Джи­бран сказал: «хорошо давать, когда просят, но сто­крат лучше – все вверить тому, кто не просил ничего». Если бы я не сказал сегодня вечером всего, что сказал, то оставался бы лишь наблюдателем, свидетелем всего происходящего – но не участником жизни.

Произнеся все это, я вздохнул с облегчением: вино помогло мне раскрепоститься.

Афина допила свой бокал; я сделал то же. Появился официант с подносом, принялся рассказывать о зака­занных нами блюдах, об их особенностях, ингредиен­тах, способах приготовления. Он говорил, а мы смотре­ли друг другу прямо в глаза – Андреа говорила, что для Афины, которая так же вела себя в первую их встречу, это способ смутить собеседника.

Молчание становилось гнетущим. Я уже видел, как она поднимается из-за стола, сказав что-нибудь о своем пре­словутом друге из Скотланд-Ярда или что, мол, ей очень лестно, но нужно готовиться к завтрашним занятиям.

– «А разве существует на свете такое, что можно сохранить? Все, чем владеем, когда-нибудь будет у насвзято. Деревья отдают свои плоды, ибо, сохраняя их, положили бы предел своему бытию».

Голос ее, от вина звучавший низко и прерывисто, сковал молчанием все вокруг нас.

– «И больше заслуги – не у того, кто предлагает, но у того, кто принимает, не чувствуя себя в долгу. Мало дает делящийся лишь вещественным, и много – отда­ющий самого себя».

Она отпила еще немного вина. Я сделал то же. Теперь мне не надо было спрашивать, принят ли мой дар или отвергнут. И на душе стало легче.

– Наверное, ты права. Подарю их публичной библио­теке, а дома оставлю только несколько штук – те, кото­рые наверняка буду перечитывать.

– Ты в самом деле хочешь поговорить об этом?

– Не хочу. Но я не знаю, как иначе поддержать раз­говор.

– Что ж, тогда отдадим должное здешней кухне. По-моему, это удачная мысль, а?

Нет, я так не считал и хотел бы услышать что-ни­будь другое. И, не решившись возразить, заговорил о библиотеках, книгах, поэтах, горько раскаиваясь в том, что заказал такую прорву еды, – теперь уже мне хоте­лось опрометью выскочить из-за стола, ибо я не знал, как продолжать это наше свидание.

Под конец она взяла с меня слово, что я приду в театр на ее первое занятие, – и для меня это было сигналом. Она нуждается во мне, она принимает то, что я бессознательно мечтал предложить ей, впервые увидев в трансильванском ре­сторанчике ее танец, но лишь сегодня вечером смог понять.

Или, как сказала Афина, поверить.

Андреа Мак-Кейн, актриса

Да я виновата! Если бы не я, Афина в то утро не пришла бы в театр, не собрала бы нас, не уложила на сцене прямо на пол и не начала бы с полного расслабления, включающего в себя правильное дыхание и осознание каждой части тела.